У победы наши лица стихотворение. У ПОБЕДЫ ЛИЦО НАСТРАДАВШЕЕСЯ

У ПОБЕДЫ ЛИЦО НАСТРАДАВШЕЕСЯ

Есть неблагородная теория о том, что во время войны выживают сильнейшие. Остальные погибают якобы в результате естественного отбора как слабейшие. От этой теории только один шаг до швыряния со скал в пропасть всех слабых еще в младенчестве. Однако все происходит наоборот. Во время войн и революций, как правило, погибают самые сильные, самые талантливые, потому что мужество и гордость ставят совесть выше страха и приказывают быть на самых опасных местах.
После «великих потрясений» образуются огромные пустоты в национальном генофонде, и требуется время на заполнение этих пустот энергией свежих идей и еще не усталой от разочарований, действенной, а не просто лениво созерцательной совести. И вдруг мы осознаем, что нам сейчас позарез недостает людей, напоминающих своей несгибаемостью и не просто физической, но и нравственной живучестью тех, кто, несмотря на довоенную войну Сталина против собственного народа, сумел вытянуть на своих плечах Вторую мировую.
Нам гораздо больше пресловутых нефтедолларов и повышения ВВП нужны молодые люди, похожие по осознанию долга перед Отечеством на тех, кто спас нас всех во время Великой Отечественной ценой своей жизни.
Я пишу эти строки перед концертом 14 мая в Большом зале консерватории, посвященным погибшим на той войне. Там прозвучат и наша музыкальная классика, и песни Окуджавы и Галича, и стихи Ахматовой, Твардовского, Симонова, Друниной, Межирова, фрагменты прозы Л. Толстого, В. Гроссмана, В. Некрасова. С трепетом жду выхода на сцену.
Ничто так не разрушает государство, как беспринципная услужливость. Услужливость и служение Родине — разные вещи. Пусть об этом нам напомнят стихи тех поэтов, чья судьба неотделима от нашей общей Победы.

Иосиф ДЕГЕН. (1925)

МОЙ ТОВАРИЩ
Мой товарищ в предсмертной агонии.
Замерзаю. Тебе потеплей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.

Что с тобой, что с тобою, мой маленький?
Ты не ранен — ты просто убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки.
Мне еще воевать предстоит.

Авторство этого ошеломляющего по жестокой силе правды восьмистрочия было загадкой с сорок пятого года, когда его в устных или письменных вариантах начали привозить с войны. Оно резко выделялось своей неприкрашенностью, эмоциональной переконцентрированностью, пугающей любителей сладковатого сентиментализма жесткостью — редкой даже по тем временам.
Впервые это безымянное стихотворение я услышал от Луконина и Межирова, но они, восхищенно захлебываясь, читали его с явными строчечными несовпадениями. Самый распространенный слух был, что это стихотворение найдено в планшете убитого молоденького лейтенанта под Сталинградом. Степан Злобин, получивший Сталинскую премию за роман «Степан Разин», несмотря на то что успел посидеть в лагере, первый пробил это стихотворение через цензуру, вставив его в свою военную прозу.
Как цитата это стихотворение кое-как проходило через цензуру, но ни в какие антологии никогда не включалось.
Впервые мне удалось его включить в огоньковский перестроечный вариант антологии «Строфы века». Публикация была анонимной. И вдруг пришло письмо с Украины, из Черновцов, от доктора Д.Э. Немеровского. Оказалось, что автор — Иосиф Деген. Ушел добровольцем на фронт. Успел спастись из пылающего танка. Награжден многими боевыми орденами и медалями. Окончил Черновицкий медицинский институт. Работал в Киеве врачом-ортопедом. Дружил с Виктором Некрасовым. Остается странным, почему Некрасов никому об этом не рассказал. То, что он мог не слышать стихов Дегена, исключено, они водились везде, где есть пишмашинки. Но может быть, у Дегена были основания скрывать авторство этого стихотворения?
Он пришел ко мне в Тель-Авиве — вице-президент совета ветеранов, сутулый, но скульптурно широкоплечий, чуть прихрамывающий немногословный мужчина. «Огонек» с собственной публикацией видел и не возражал против моего выбора именно этого варианта из всех, ходивших по рукам. Принес в подарок пухлую книгу стихов на ротапринте. К сожалению, качественная разница была весьма велика. И добавить к тому стихотворению что-либо другое было бы ошибкой. Но хотя бы одно гениальное стихотворение оправдывает тонны неудачных стихов.
Оказалось, что сразу после войны с ним случилась одна неприятная история, и на несколько лет он вообще запретил себе писать.
Сразу после войны он был приглашен на вечер поэтов-фронтовиков, кажется, в недавно освобожденном Харькове. Председателем поэтического вечера был неотразимый грассирующий красавец Симонов, стихами которого в то время зачитывались, человек в общем-то доброжелательный, независтливый. И вдруг он после чтения Дегеном этого стихотворения резчайше напал на него, обвинив в апологии мародерства. Молодой поэт был потрясен неожиданной яростью обрушившегося на него мэтра.
Почему так произошло? Под Симонова начали подкапываться многие, и особенно шовинисты — они считали его почему-то полуармянином-полуевреем. Партия начинала резко закручивать гайки. Всюду были доносчики-доброхоты, и у Симонова могла мелькнуть мысль: а не провокация ли эти стихи?
Деген, после того как Симонов при всех отчитал его, решил бросить стихи навсегда. Ему это не удалось, но, когда он попробовал вернуться к стихам, они перестали удаваться. Так ошибка или перестраховка одного большого поэта убила в зародыше другого поэта, тогда совсем еще молодого и уникально талантливого.

***
Что сделал стих Иосифа Дегена?
Разрезал он острее автогена
все то, что называется войной,
треклятой, грязной, кровной и родной.
Евг. ЕВТУШЕНКО

Александр ТВАРДОВСКИЙ. (1910—1971)

***
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше,
кто моложе –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, –
Речь не о том, но все же, все же, все же…
1966

Внутри Александра Твардовского, увешанного орденами и медалями, сталинского лауреата, жила постоянная боль вины за то, что он не смог когда-то заступиться за свою раскулаченную семью на Смоленщине. Его самого спасло от ареста только то, что знакомые спрятали его где-то в Москве.
Во искупление этого греха он и писал «Василия Теркина», высочайше оцененного даже таким желчным критиком советского строя, как Иван Бунин, и, став редактором журнала «Новый мир», первым поддержал тех писателей, кто заговорил об этом преступлении государства перед собственным крестьянством. Он добился того, что было снято табу с лагерной темы, напечатав первую ласточку лагерного эпоса — «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына.
Он положил последнюю четверть своей жизни на изнурительную борьбу с партийной цензурой, описав ее загробные нравы в сатирической поэме «Теркин на том свете».
Его в конце концов сняли с должности редактора «Нового мира», отобрав у него выпестованное им детище. Это, безусловно, ускорило его смерть. Его литературные вкусы были порой консервативны, и он отказался от печатания «Мастера и Маргариты» М. Булгакова. Однако самым главным его качеством редактора было неприятие любой неправды.

***
Когда писал он «Теркина» — печально
его глаза глядели, не смеясь.
Сжимал он знобко карандаш в перчатке
на холоду таком, что смерзлась грязь.

Как получилось на войне такое,
что создал развеселого бойца
поэт с немой крестьянскою тоскою,
живущей в глубине его лица?!
Евг. ЕВТУШЕНКО, Нью-Йорк, Девятое мая

Ольга БЕРГГОЛЬЦ. (1910—1975)

ИЗ ЦИКЛА «РОДИНЕ»
Гнала меня и клеветала,
Детей и славу отняла.
А я не разлюбила — знала:
Ты — дикая. Ты не со зла.

Служу и верю неизменно,
Угрюмей стала и сильней.
…Но знай, как велика надменность
Любви недрогнувшей моей.

В фильме Игоря Таланкина, поставленном по повести Ольги Берггольц, был метафорический эпизод, запомнившийся мне на всю жизнь. Его вырезала цензура.
1937 год. Крупный размеренный дождь над Невским проспектом. Мрачная молчаливая толпа. Лиц не видно — они закрыты черными блестящими зонтами, по которым барабанит дождь. Еле движутся, разбрызгивая грязь, довоенные черные «эмки» и «зисы». А в центре проспекта движется старинная телега, на которой стоит угличский колокол с отрезанным языком, снятый с колокольни за то, что осмелился бить набат, когда зарезали царевича Димитрия. По бокам еле движущейся телеги стрельцы с бердышами и два царевых палача, с оттягом хлещущие колокол за свободомыслие ременными кнутами, сопровождая его в тобольскую ссылку по приказу царя Бориса.
В те незабвенные времена допрашивали с пристрастием беременную комсомолку-идеалистку Олю Берггольц, первого мужа которой, Бориса Корнилова, автора бравурной пролетарской песни на музыку молодого Шостаковича, расстреляли от имени воспетой им революции. Не пожалели –выбили на допросе сапогами ребенка из материнского лона, как выбили из России надежды на обещанный рабоче-крестьянский рай.
Да вот не смогла Оля возненавидеть свою страну, свой Питер. Когда фашисты обложили Ленинград, пришла в радиокомитет, попросила поденную репортерскую работу, утешала хриплым сорванным голосом ленинградцев, вселяла веру в победу. Радиокомитет разбомбили. Надо было найти какую-нибудь просторную квартиру, чтобы вести передачу оттуда. Да откуда ее было взять — просторную квартиру? Почти все жили в насильственной уплотниловке.
У официальных инженеров человеческих душ такие квартиры были, но они отказывали — боялись, что немцы придут и припомнят. Кто же дал квартиру на такое рисковое дело? А Михал Михалыч Зощенко, которого через несколько лет антипатриотом окрестили. А кто выступил с призывом к ленинградцам не терять мужество, противостоять захватчикам? А Анна свет Андревна, которую заодно с Зощенко тоже потом оплевали, называя помесью монашки и блудницы. А кто вел репортаж? Оля Берггольц — та, та самая, у которой ребенка… сапогами… из лона. А она выносила во чреве души своей другое дитятко — строчку, которую теперь любой русский знает, и Родине подарила:
«Никто не забыт и ничто не забыто».

***
У Победы лицо не девчоночье,
А оно как могильный ком.
У Победы лицо не точеное,
А очерченное штыком.

У Победы лицо нарыдавшееся.
Лоб ее — как в траншеях бугор.
У Победы лицо настрадавшееся —
Ольги Федоровны Берггольц.
Евг. ЕВТУШЕНКО

Евгений ЕВТУШЕНКО
12.05.2005

Источник: 2005.novayagazeta.ru

Просмотров: 2725 | Добавил: takint | Рейтинг: 0.0/0

Всего комментариев: 0

Бесплатный хостинг uCoz